«Няни собого назначения» — сервис, который помогает родителям найти няню для ребенка с особыми потребностями, и партнеры miranna. Вместе с «Нянями особого назначения» мы уже рассказывали о том, как возник и почему важен этот проект.
— Расскажите, пожалуйста, о профессии няни для детей с особенностями психофизического развития. Насколько высок порог вхождения в эту сферу? Можно ли прийти туда без предварительного медицинского, психологического образования — например, если ты педагог?
— Думаю, в эту сферу может прийти любой человек, который любит детей и не разделяет их на категории с ярлыками «нормотипичный» и «особенный». Ребенок есть ребенок. Все люди разные — в том числе и дети, с которыми мы работаем, — и с каждым нужно находить общий язык. Здорово, если есть бэкграунд в виде специального образования, но это необязательно — особенно в нашем сервисе, где все проходят обучение. Главное — это любовь к детям.
— Среди ваших коллег есть те, кто пришли из других сфер и уже во взрослом возрасте поменяли квалификацию?
— Многие, чуть ли не половина сотрудников. Коллега, с которой мы вместе работали в одной семье, была главным бухгалтером, пришла в проект уже после пятидесяти, поменяла всё — и профессию, и жизнь. Еще одна девушка рассказывала, что раз в десять лет кардинально меняет профессию, и вот это десятилетие жизни у нее про работу с детьми.
— У вас самой путь прямой: образование связано со сферой деятельности, всю жизнь работаете с детьми. Как вы думаете, вам легче или труднее, чем другим?
— Думаю, мне легче, но не факт, что это связано с образованием. Скорее с тем, что у меня большой опыт и мне с любыми детьми легко.
— Каким людям легко с детьми, а каким трудно?
— Подозреваю, труднее всего тем, которые считают себя взрослыми, они забыли, что такое быть ребенком. Я не верю, что взрослые существуют как отдельная единица. Представим серьезного взрослого человека: вот он ходит в офис на работу — а вот ему предложили всё бросить и уехать в Диснейленд. И что он скажет? «Нет, мне нравится сидеть, я буду вставать в шесть утра и ехать на работу два часа, чтобы посидеть за столом в офисе»?
— Я, кстати, легко могу себе представить такого человека: «У меня тут проект, как я его оставлю?», какой-нибудь отчет квартальный.
— Это страшно. Возможно, такие люди предполагают, что у них будет еще жизнь, и они в этой будут работать, а вот в следующей поедут в Диснейленд.
— Что вам в работе дается легко, а что тяжело?
— Легче всего налаживать дружеские отношения с детьми, выстраивать здоровую иерархию — чтобы возникало взаимное уважение. А что тяжело — даже не припомню. Разве что вот я не умею поддаваться. Например, мы играли в «Монополию» с братом мальчика, с которым я работаю, и он расстраивался, когда проигрывал. Может, поддаться? Но мне это сложно, я думаю: «Что это такое? Тебе уже девять лет — играй честно!»
— С детьми вам легко, а бывает сложно с их родителями?
— Нет. Может быть, потому, что по образованию я семейный психолог и работала в том числе со взрослыми как психотерапевт и гештальт-психотерапевт. Но, конечно, с детьми мне приятнее общаться.
— Сталкивались ли вы с какими-то стереотипами о своей профессии? Что спрашивают у вас, например, друзья, которые никогда не работали в этой сфере?
— Первый вопрос — это «Почему ты вообще в этой сфере работаешь?». Еще бывают вопросы, которые возникают из-за отсутствия знаний про особых детей. У нас об этой теме мало говорят, а если и говорят, то чаще всего в каких-то неприятных контекстах. Нам до инклюзии еще как до Луны пешком, к сожалению. Поэтому в головах у людей, которые с этим не сталкивались, набор картинок из фильмов и стереотипы о тяжелых случаях. И, спрашивая «Почему ты работаешь с такими детьми?», человек как будто исключает из вопроса понятие «ребенок». У него в голове собирательный образ. И я каждый раз объясняю, что с «такими детьми» я работаю так же, как и с «обычными» — просто немного иначе выстраиваю коммуникацию. Кто-то, например, не слышит — ничего страшного, это нормально, нужно разобраться и понять, как с ним общаться. Вот и всё.
— У вас широкий спектр хобби и увлечений — музыка, рисование, ювелирное дело, картины, вязание, работа по дереву. Это помогает в работе с детьми? Например, музыкой вы с ними занимаетесь?
— Очень помогает. У меня всегда с собой небольшой набор компактных инструментов, и он часто меня выручает. Например, есть варган — это маленький народный инструмент, который удобно положить в карман, — есть яйцо-шейкер, есть мини-тарелочки: их можно вставлять в кроссовок, чтобы отстукивать ритм, а можно и так стучать. Это весело и помогает отвлечь ребенка, особенно когда нужно провести какие-то действия, связанные с его телом. У нас есть девчонка с буллёзным эпидермолизом, так называемой «кожей бабочки». Дважды в день ей делают перевязки — это очень болезненно, лопаются пузыри, стресс для ребенка. А варган и другие интересные звуки отвлекают, и ей становится немного легче это выдерживать.
Так повелось, что у детей и самих много музыкальных игрушек, всё звенит, играет, и мне это интересно. Я тоже нажимаю кнопки, пробую вместе с ребенком — а ведь это важно, чтобы с ребенком были общие увлечения и интересы. Если педагогу скучно, то и ребенку будет скучно. Нельзя дать ребенку кубики, сказать: «Играй» — и сидеть смотреть. Это не сработает. Поэтому если мне самой игра не интересна, то и ребенку я вряд ли стану ее предлагать.
— Бывает ли, что ребенок настаивает на том, чтобы вы занимались чем-то, что вам не нравится? Многие родители жалуются, что надо по сто раз одну и ту же книжку читать или один и тот же мультик смотреть.
— Бывает, но здесь надо разбираться в причинах, по которым это происходит. Например, иногда ребенок тревожится, а одна и та же сказка, повторение фразы, взаимодействие с предметом помогают ему успокоиться. Тогда нужно понять, что вызывает это состояние. Еще бывают кризисы, например трех лет, когда ребенок что-то делает, просто чтобы проверить, что ты такое. Тогда нужно просто разговаривать или как-то невербально выстраивать коммуникацию, и всё решается.
— Еще вы рисуете, работаете по дереву. С детьми вы тоже этим занимаетесь?
— Да, работа руками — это классно. Если у ребенка есть возможность использовать мелкую моторику, мы используем, если нет — можно использовать крупную. Сенсорика дарит невероятное количество эмоций и ощущений, потому я естественно использую всё, что можно потрогать и сделать. Вокруг столько материалов, их можно набрать на любой прогулке.
— И всё, во что можно поиграть?
— А поиграть можно вообще во всё. Я не знаю ни одного предмета, в который нельзя было бы поиграть. В детстве можно взять одну палку и провести с ней весь день, играя в сто миллионов игр. Если еще подключить развитие и обучение, будет великолепно — а это можно сделать всегда. В магазинах развивающие игрушки стоят непонятных денег, но можно ведь взять рулон бумажных полотенец, воду в стаканчике и трубочку — и вот, пожалуйста, готово развивающее занятие на два часа.
— Если ребенок маленький или неусидчивый, то здорово, когда развитие не отделяется от игры. Чтобы не было «Вот, сейчас мы сядем и будем учить буквы», «А сейчас, так и быть, поиграем».
— Конечно. Если у ребенка пока преобладает игровая деятельность, то, по-моему, вообще противозаконно делать что-то не в игровой форме. Получаются какие-то насильственные методы. Вот меня, взрослого человека, заставь сесть и что-то делать — это угнетает, портится настроение, ничего не хочется. Как психологу мне в этом вопросе помогает образование — есть понимание того, как происходит развитие, чтобы включать в игры развивающие элементы.
— Можно вас попросить привести конкретный пример такой развивающей игры?
— Однажды ребенок бесился, все рвал, швырял. Мы тогда взяли рулон туалетной бумаги и начали работать с ним. Ребенок реализовывал свою потребность в том, чтобы что-то рвать, ведь гасить такие эмоции нельзя, это классные эмоции. Почему-то часто считается, что можно только собирать, а разрушать нельзя. А ведь что-то разрушить — это вау, супер!
Этот ребенок плохо разговаривал — и мы одновременно рвали бумагу и отрабатывали речь:
— Что делаешь?
— Я тяну!
— Стоп! Рви. Что ты делаешь?
— Я рву!
— Мни.
— Я мну!
— Бросай!
В общем, куча эмоций, всё в бумаге — но ведь это всего лишь бумага, ничего не разбито. И при этом мы столько всего отработали. Так можно сделать со всем, что найдется под рукой — через игру изучать сортировку предметов, цвета, сравнивать «больше — меньше». Можно изучать тянучесть и сыпучесть разных вещей, передавать их друг другу, можно, если позволяет речь, упражняться в описании предметов. Взять три предмета и сказать, например: «Положи мишку между подушкой и баночкой». Многое можно сделать, не вставая с одного места.
— Вы хотели бы в перспективе открыть свой коррекционный центр —это для вас мечта или план?
— Наверное, это цель, разбитая на задачи. И первая из них — часы для детей с РАС. Хочется запустить их в более массовую продажу, собрать аналитику и подумать, что еще можно сделать для улучшения качества жизни детей (да и взрослых тоже). Потом — начать делать другие пособия, побольше. И постепенно дорасти до центра.
— Каким вы видите этот центр?
— Безопасное пространство для детей, где есть возможность к каждому ребенку приставить человека, который любит детей и находится подальше от классического дефектологического образования. Часто избыток классической теории играет злую шутку: на первое место выходят знания, а не ребенок. Все дети разные, и во главе угла должна быть любовь к ребенку, желание с ним поиграть и повзаимодействовать, а не знания. Мне хочется, чтобы в центре работали музыканты, люди разных творческих профессий, которым это интересно. Чтобы в этом пространстве дети могли бы общаться друг с другом, и родители тоже могли найти приятелей или поработать где-то недалеко. Чтобы была доступная среда, возможности для игр и развития детей с разными потребностями. Чтобы на стенах всё висело на разных уровнях, был мягкий пол и не было острых углов. Чтобы ребенок сам выбирал, чем он хочет заниматься и хочет ли. Чтобы там была йога, потому что йога — это хорошо, особенно для деток с СДВГ, например. Словом, хочется создать безопасную среду, куда хочется приходить и проводить время.
— Вы упомянули классическое дефектологическое образование. Расскажите, пожалуйста, что предлагает государство для помощи детям с особенностями в Беларуси и России? И чем это отличается от частных инициатив?
— Про Россию я знаю в общих чертах. А в Беларуси я работала в государственном коррекционном центре. Утром родители приводят туда ребенка, а вечером забирают. Там не происходит ничего страшного, но организовано всё не так, как хотелось бы. Например, дети разделены по диагнозам. Была группа с детьми, у которых диагноз ДЦП, и там все были разные. Один мальчик был полностью сохранным, мы с ним нормально разговаривали, но он был в группе с ребятами, которые не могут поддерживать коммуникацию — у них интеллект не сохранен совсем или частично. И, конечно, ему там было ужасно. Вот такого не должно быть.
К детям были приставлены женщины очень грозного вида — и я не знаю, какое у них было образование, но могу предположить, что желательным было бы другое. Я сужу об этом по тому, что буквально за спиной у детей они вслух этих детей обсуждали. Там была одна девчонка — как по мне, у нее достаточно сохранен интеллект. Есть сложности с коммуникацией, и мы с ней что-то придумывали, но другие сотрудники не хотели ничего делать, рассуждали так: «Если не разговаривает, значит, интеллект отсутствует, всё, до свидания». Это же просто кошмар, это ненормально. Вот так раньше обстояли дела, и я не думаю, что сейчас что-то кардинально изменилось в лучшую сторону.
Еще в Минске почти нет доступной среды. Возможно, сейчас появляются какие-то пандусы, но, если выехать за пределы Минска, там даже слово «пандус» вряд ли все слышали. Хотя дети и взрослые, которые передвигаются на колясках, есть везде, они во многих городах просто физически не могут выйти на улицу.
— В России примерно то же самое. У нас есть такие пандусы, которые больше напоминают снаряды для экстремального спорта. Конструкция лестницы вроде бы предусматривает пандус, но пользоваться им невозможно.
— Меня такое очень злит. Мы однажды гуляли с детьми, у меня была двойная коляска — один ребенок спереди, другой сзади. Я решила зайти в кофейню, дети были не против, и я стала искать пандус или какой-то подъем. Пандус был, но на него ни при каких обстоятельствах нельзя было заехать на коляске. Когда вышел сотрудник, я спросила, как они это себе представляют. Очень угнетает, что решения за людей с ограниченными возможностями здоровья принимают люди, которые не передвигаются на коляске. Откуда им знать, что удобно, а что нет? Я часто ругаюсь с водителями, которые ставят машины на спусках с бордюра. У людей встречается такое отношение: «Если меня лично проблема не касается, то мне на нее наплевать». Нужно заниматься просветительской деятельностью в том числе для того, чтобы показывать, что люди бывают разные и нельзя думать только о себе.
— С чем, на ваш взгляд, связана низкая квалификация и незаинтересованность многих сотрудников государственных коррекционных центров?
— Частично с низкими заработными платами. А еще на некоторых педагогических отделениях ниже проходные баллы, чем на других специальностях. Это катастрофа, потому что педагог, начиная с детского сада и до старших классов, — это важный человек в жизни ребенка. И если человек пошел в преподаватели только потому, что ему не хватило баллов поступить куда-то еще, это страшно. Потом он отучится, придет работать, но ему всего этого не хочется, и он будет формально выполнять базовые функции. Нужны другие методы отбора — собеседования, например. В профессию должны идти не те, кому больше некуда, а те, кто хотят этим заниматься.
— Если бы пришлось реформировать систему социальной помощи, какой первый шаг стоило бы сделать?
— Первое, что мне приходит в голову, — хорошее, качественное интервью перед приемом на работу, на учебу, куда бы то ни было, чтобы понимать, с какими целями человек сюда идет. Но нам тут же придется столкнуться с дефицитом кадров. Возможно, если поднять зарплаты, уровень обучения, сделать дефектологические и психологические стажировки за границей более доступными для студентов, что-то начнет меняться. Правда, в этом случае всё упирается в бюджет — и вряд ли кто-то выделит столько денег на подготовку педагогов, когда нужно класть плитку. Словом, куда ни ткни — везде проблемы, они собираются в снежный ком, и непонятно, с чего начинать.
— Вы наверняка следите за новостями медицины, психологии — тем, что происходит в вашей сфере деятельности. Можете отметить два-три значимых или заинтересовавших вас открытия за последнее время?
— Можно отметить локальные новшества. Например, в Беларуси выделили средства из государственного бюджета и закупили около десяти планшетов для общения, наподобие того, который был у Стивена Хокинга, для людей с двигательными и речевыми нарушениями. Этого мало, конечно, но классно, что кто-то дал денег на что-то действительно нужное. Еще меня всегда радуют новости о приспособлениях, которые из подручных средств делают педагоги, дефектологи, психологи. Например, мне очень нравится элементарный планшет для общения, который мы сделали в коррекционном центре в Минске еще до того, как что-то подобное появилось в продаже за большие деньги. Мы взяли обычную доску и сделали в ней круглые углубления с буквами. Взяли пенопластовый шарик, вставили в него палочку и вложили шарик в руку ребенку. Когда ведешь руку, палочкой легко попасть в углубление с буквой. И тогда девочка с сохранным интеллектом начала полноценно общаться. Конечно, хотелось бы, чтобы такого было больше, но на проекты, которые не принесут много денег, сложно получить финансирование. Можно сделать что-то супердорогое, но какой в этом смысл, если среднестатический родитель не сможет это купить?
— В ковидный год мейкеры (люди с 3D-принтерами) по всему миру делали щитки из прозрачного пластика, держатели для масок. Модели лежали в свободном доступе, и каждый, у кого есть 3D-принтер, мог этим заниматься и передавать в больницы. Многие так и поступали. Почему в вашей сфере ни о чем подобном не слышно?
— Коронавирус коснулся всех, про него все знали. И потом 3D-принтер, который сможет напечатать защитный экран, есть у многих. Но 3D-принтер, на котором можно сделать что-то детализированное для наших детей, — это другие суммы. И если такой принтер у кого-то есть, то ему нужно отбить свои затраты. А среднестатистический родитель, у которого особый ребенок, и так тратит очень много денег абсолютно на все: на ортезы, на вертикализаторы. Он не может себе позволить принтер за два миллиона. Словом, в нашей сфере мало всего: осведомленности, вовлеченности, заинтересованности, финансирования. Надеюсь, это изменится со временем. Сменится еще одно-два поколения, и больше не будет дурацких установок типа «в Советском Союзе инвалидов не было».
— Ваши бы слова да богу в уши. Несколько лет назад я читала новость о том, как соседи выгоняли из своего подъезда в Москве семью с онкобольными детьми, которые приехали на лечение. Квартиру для семьи арендовал благотворительный фонд. Соседи отвратительно себя вели, хамили, говорили, что не хотят находиться с детьми в одном подъезде, ведь от них можно «заразиться раком». Это просто безумие. Сам факт этой дремучести так меня потряс, что я до сих пор его помню.
— Я уже давно не реагирую на это эмоционально. Я работала в наркологическом центре с активными наркопотребителями и, соответственно, с ВИЧ-положительными, и меня нередко спрашивали: а ты не боишься заболеть? Все сферы жизни общества, которые табуировались в Советском Союзе, сейчас так или иначе видны именно по окружающим их стереотипам и страхам. Хотя информация вроде бы стала доступна.
— Как вы узнали про команду «Нянь особого назначения»?
— Я слышала про этот сервис, еще когда жила в Беларуси и рассматривала частные сервисы для работы с детьми, потому что в государственную структуру мне идти не хотелось. А потом я переехала, стала искать работу в Москве, и мне снова попался этот сервис. Я почитала о сервисе, пришла и познакомилась с Алиной Княженцевой, которая занимается поиском нянь и их обучением. Потом я у Жени Глаголева (основатель проекта «Няни особого назначения». — Прим. ред.) спросила, как это работает — по какому-то гранту? Женя мне рассказал, что никакого гранта нет, всё объяснил, и мне понравилась его позиция. И политика сервиса мне показалась правильной и грамотной, я увидела там на первом месте большую любовь к детям. У нас совпали ценности.
— Перед трудоустройством даже вы с вашим образованием и опытом проходили обучение?
— Конечно, все его проходят. Для меня там было не очень много новой информации, поэтому я справилась с программой довольно быстро.
— Как выглядит система подготовки нянь?
— Есть обучающий курс на платформе в интернете — теория, тесты, где нужно давать развернутые ответы, и каждый из них проверяют. Потом, начиная с третьего блока обучения, — практика в офисе, куда приходит сотрудник сервиса. Там учат всему, что касается полумедицинских приспособлений — трахеостом, гастростом: какие виды трубок бывают, как их использовать, как чистить. У нас есть специальный вязаный человечек в офисе, и мы начинаем на нем учиться манипуляциям — правильно ставить зонд, например. Еще приходит специалист по перемещению и показывает, как правильно поднимать, переворачивать, перемещать ребенка в разных случаях. Недавно приезжала игровая терапевтка, рассказывала, как играть в зависимости от возраста и потребностей ребенка. В конце нужно сдать большой тест по всем блокам, а сейчас еще ввели практику стажировок. Это когда опытная няня договаривается со «своей» семьей и приходит со стажером, чтобы человек увидел, как работает в реальной семье всё, чему его учили. То есть обучение продолжается довольно долго, не день и не неделю.
— А сколько примерно длится обучение?
— У разных людей по-разному. Если уже всё знаешь, пройдешь за пару недель. Но если для тебя эта сфера новая и ты всё учишь заново, то на теоретический блок тебе понадобится минимум месяц — плюс практика и стажировки. Программа одна для всех, но как долго ты будешь ее осваивать, зависит от твоего бэкграунда.
— Если не секрет, сколько вы зарабатываете?
— Это зависит от количества отработанных часов (вознаграждение для няни в сервисе составляет 340 рублей за час. — Прим. ред.) Если работать восемь часов в месяц, получите 2720, если сто двадцать часов — 45 000 рублей.
— Вы знакомы с коллегами? У вас бывают какие-то совместные мероприятия?
— Каждую неделю мы созваниваемся в зуме по командам — у нас деление по округам и по районам. Рассказываем, что нового, болтаем. И видимся тоже часто. У нас бывают просто совместные просмотры фильмов, бывают обучающие или стратегические встречи. Недавно был пикник — в павильоне на ВДНХ собрались все сотрудники, семьи с детьми, музыканты. Все классно провели время, отдохнули, мы играли с детьми, смеялись, общались друг с другом.
— То есть внутри команды хороший контакт?
— Да, и мне нравится, что в сервисе как будто нет вертикали власти. Нет начальников и подчиненных, мы все делаем общее дело. Каждый может написать Жене и что-то спросить, нет этого страха: «О боже, мне пишет директор, что-то случилось».
— То, что вы рассказывали про государственные центры, в которых вы работали, и о «Нянях особого назначения» — это небо и земля.
— Конечно. Там рабочие места, а здесь всё направлено на ребенка, всё для детей.
— А случалось ли вам работать в местах, похожих на сервис?
— Такой практики, как няня с выездами, я не видела. Но были хорошие частные центры, где мы занимались с детьми в больших игровых комнатах. Это другой формат, но там тоже работали люди, которые пришли туда целенаправленно, а не потому, что им некуда податься с их дипломами. И тоже были грамотные дефектологи и психологи.
— Какое место сейчас занимает — или может занять — такой сервис в системе помощи детям с особенностями?
— Сейчас мы — капля в море. Но мы очень нужны. Няня дает возможность родителям заняться собой, привести в порядок свою жизнь без постоянного стресса — что с моим ребенком, с кем он, чем они там занимаются? У каждого человека есть свои дела и увлечения, и очень жаль, когда на них не остается времени. Ни один родитель не может быть с ребенком двадцать четыре на семь, заниматься только им и быть счастливым — как бы он ребенка ни любил. У родителей особенных детей эта проблема стоит особенно остро. У них часто нет возможности даже оставить ребенка с бабушкой, потому что она, например, физически не сможет его перемещать. Когда есть люди, которые с этим помогут, можно наконец-то спокойно уйти из дома. А потом вернуться и увидеть, что ребенок в порядке, накормлен, смеется, играет, у него хорошее настроение. И у родителя хорошее настроение, потому что он отдохнул и сходил по всем своим делам. А когда счастлив родитель, счастлив ребенок. Любой.
— Как вы думаете, в каких направлениях этот сервис еще может развиваться?
— Я вижу безграничное число возможностей. Привлечение частных дефектологов, повышение квалификации нянь, какие-то спецпроекты, игровые комнаты для больших торговых центров или мероприятий, например. Круто, если всем этим со временем начнет заниматься сервис. Любовь к детям останется в основе всего, что он делает, потому что основоположники проекта любят детей. Но если кто-то еще с таким же подходом начнет делать похожие вещи, будет тоже здорово.
— Должен ли сервис работать и в регионах или он возможен только в Москве?
— Думаю, что он там нужен. Зарплаты в разных городах, наверное, разные, но родители есть везде. И если где-то есть хоть один родитель, которому нужна помощь, там нужен такой сервис.
Расшифровка: Ксения Волкова
Редактор: Александра Воробьёва
Фото предоставлено Елизаветой Пушко